Банкирский дом "Джей Кук и К0", несмотря на огромные операции, им совершаемые, помещался в весьма скромном четырехэтажном здании из кирпича и серого известняка, давно уже считавшимся некрасивым и неудобным. Каупервуд часто бывал там. По залам банкирского дома шмыгали здоровенные крысы, пробиравшиеся туда с набережной через сточные трубы. Множество клерков трудились над банковскими книгами при скудном свете газовых рожков в полутемных и плохо проветриваемых помещениях. По соседству с "Джей Кук и К°" находился Джирардский национальный банк, где по-прежнему успешно развивал свою деятельность приятель Каупервуда Дэвисон и где совершались крупнейшие финансовые операции Третьей улицы. По дороге Каупервуд столкнулся со своим братом Эдвардом, спешившим к нему на биржу с каким-то пакетом от Уингейта.

— Живо беги за Уингейтом и Джо,— крикнул Каупервуд.— Сегодня произойдут большие события. Джей Кук прекратил платежи.

Эдвард, ни слова не говоря, ринулся выполнять поручение.

Каупервуд одним из первых добежал до банка "Джей Кук и К°". К вящему его изумлению, массивные дубовые двери, через которые он так часто входил, оказались запертыми; на них было вывешено обращение:

"К нашим клиентам! 18-го сентября 1873 года. С прискорбием объявляем, что вследствие неожиданно предъявленных нам требований погашения ссуд наша фирма вынуждена временно прекратить платежи. В ближайшие дни мы сможем дать нашим кредиторам отчет о состоянии дел. До тех пор нам остается только просить их о терпеливом и снисходительном отношении. Мы уверены, что наш актив значительно превосходит пассив.

Джей Кук и К°".

Глаза Каупервуда блеснули торжеством. Вместе со многими другими он повернул и снова помчался по направлению к бирже, между тем как какой-то репортер, явившийся за сведениями, тщетно стучался в массивные двери банка, пока в ромбовидное оконце не выглянул швейцар и не сообщил ему, что мистер Джей Кук ушел и сегодня никого принимать не будет.

"Теперь,— подумал Каупервуд, которому эта паника сулила не разорение, а успех,— теперь я свое возьму, Я буду продавать все, решительно все".

В прошлый раз, во время паники, вызванной чикагским пожаром, он не мог распродать свой портфель, его собственные интересы требовали сохранения ряда ценных бумаг. Сейчас у него ничего не было за душой— или, может, какие-нибудь семьдесят пять тысяч долларов, которые ему удалось наскрести. И слава богу! Значит, в случае неудачи он не рискует ничем, кроме доброго имени старой фирмы: "Уингейт и К0", а это его мало беспокоит. Но пока что в качестве представителя этой фирмы на бирже, покупая и продавая от ее имени, он мог составить себе огромное состояние. В минуты, когда большинству мерещилась гибель, Каупервуд думал об обогащении. Оба его брата и Уингейт будут действовать по его указаниям. Если понадобится, он подберет себе еще одного или двух агентов. Даст им приказ продавать, всe продавать, пусть на десять, пятнадцать, двадцать, даже тридцать пунктов ниже курса; он будет ловить неосторожных, давить на рынок, пугать трусов, которым его действия покажутся слишком смелыми, а затем он начнет покупать, покупать и покупать по еще более низкому курсу, чтобы покрыть запродажные сделки и сорвать барыш.

Чутье подсказывало ему, что паника будет повсеместной и продолжительной.

Северная Тихоокеанская — стомиллионное предприятие. В нее вложены сбережения сотен тысяч людей — мелких банкиров, торговцев, священников, адвокатов, врачай, вдов, капиталы разных учреждений, рассеянных по стране; все они доверились честности и деловитости Джея Кука. Каупервуду как-то случилось видеть роскошный проспект с картой, чем-то напоминавший ему карту горящего Чикаго, на которую была нанесена территория, контролируемая Куком, с проходившей по ней Северной Тихоокеанской железной дорогой, опоясывавшей огромные пространства; она начиналась от Дулута —"столицы пресных морей" (как его саркастически назвал в своей речи в конгрессе доктор Проктор Нотт), и через верховья Миссури и Скалистые горы подходила к Тихому океану. Каупервуд понимал, что Кук только делает вид. будто осваивает этот правительственный дар — гигантскую территорию протяжением в тысячу четыреста миль; это была всего-навсего грандиозная игра. Не исключено, конечно, что там имеются залежи золота, серебра и меди. И земля годна для обработки — вернее, будет годна со временем. Но сейчас-то какой от нее толк? Сейчас все это годилось разве на то, чтобы распалять воображение глупцов — не больше. Эти земли не освоены и не будут освоены еще в течение многих лет. Тысячи людей отдали свои сбережения на постройку дороги, тысячи должны были разориться, если предприятие Кука потерпит крах. И вот это случилось! Отчаяние и злоба пострадавших будут беспредельны. Пройдут долгие, очень долгие годы, прежде чем в людях восстановится уверенность, исчезнет страх. Теперь настал его час! Пришел долгожданный случай. Словно волк, рышущий в ночи при холодном и печальном свете звезд, всматривался Каупервуд в смирную толпу простаков, зная, какой ценой они расплатятся за свое неведение и наивность.

Каупервуд поспешил обратно на биржу, в тот самый зал, где два года назад он вел такую безнадежную борьбу. Увидев, что братьев и компаньона еще нет на месте, он сам стал продавать что попало. Вокруг уже был сущий ад. Мальчики-посыльные и агенты врывались со всех сторон с приказами от перепуганных биржевиков продавать, продавать и продавать и вскоре затем: покупать! Столбы, возле которых совершались сделки, трещали и шатались под напором суетящихся биржевиков и маклеров. На улице перед зданиями банкирских домов "Джей Кук и К°", "Кларк и-К°", Джирардского национального банка и других финансовых учреждений уже скопились огромные толпы. Каждый спешил сюда узнать, что случилось, забрать вклад, хоть как-то защитить свои интересы. Полисмен арестовал" мальчишку-газетчика, выкрикивавшего весть о банкротстве "Джея Кука", но все равно слух о великом бедствии распространялся со скоростью степного пожара.

Среди всех этих охваченных паникой людей Каупервуд оставался спокойным, холодным и невозмутимым; это был все тот же Каупервуд, который с серьезным лицом исполнял в тюрьме свое дневное задание—десять плетеных сидений, расставлял капканы для крыс и в полном безмолвии и одиночестве возделывал крохотный садик при камере. Только теперь он был исполнен сил и внутренней энергии. Он уже достаточно долго вновь пробыл на бирже, чтобы успеть внушить уважение всем знавшим его. С трудом пробравшись в самую гущу взволнованной и охрипшей от криков толпы, он начал предлагать те же ценности, что предлагали другие, но в огромных количествах и по таким низким ценам, которые не могли не ввести в соблазн тех, кто хотел нажиться на разнице в биржевых курсах. К моменту объявления краха акции Нью-Йорк Сентрал котировались по 104 7/8, Род-Айленд по 108 7/8; Вестерн-Юнион — по 92 1/2, Уобеш по 70 1/4, Панамские по 1173/8, Центральные Тихоокеанские—995/8, Сент-Поль—51, Ганнибал и Сент-Джозеф—48, Северозападные — 63, Тихоокеанские — 26 3/4 и, наконец, Огайо-Миссисипи по 38 3/4. Фирма, за которой скрывался Каупервуд, располагала не столь большим количеством этих акций. Ни один клиент еще не отдал приказа об их продаже, но Каупервуд уже продавал, продавал и продавал каждому, кто выражал желание купить их по ценам, которые,— Каупервуд твердо знал это,— должны были ввести в соблазн покупателей.

— Пять тысяч акций Нью-Йорк Сентрал по девяносто девять... девяносто восемь... девяносто шесть... девяносто пять... девяносто четыре... девяносто три... девяносто два... девяносто один... девяносто... восемьдесят девять,—все время слышался его голос; а если сделка не совершалась достаточно быстро, он переметывался на другие — Рок-Айленд, Панама, Центральные Тихоокеанские, Вестерн-Юнион, Северозападные, Тихоокеанские. Заметив брата и Уингейта, торопливо входивших в зал, он остановился, чтобы дать им необходимые инструкции.

— Продавайте все, что возможно,— тихо сказал он,— пускай на пятнадцать пунктов ниже курса — дешевле пока что не стоит,— и покупайте решительно все, что предложат по еще более низкой цене. Ты, Эд, следи, не пойдут ли городские железнодорожные пунктов на пятнадцать ниже курса, а ты, Джо, оставайся поблизости и покупай, когда я скажу.

На балкончике появился секретарь биржевого комитета. Было ровно половина второго.

—"Кларк и К°" только что прекратила платежи,— объявил он.

—"Тай и К°",— снова послышался его голос в час сорок пять минут,— уведомляют о приостановке платежей.

— Первый Филадельфийский национальный банк,— возгласил он в два часа,— поставил нас в известность, что не может больше производить платежи.

После каждого такого сообщения, теперь как и прежде, раздавался удар гонга, призывающий к тишине, а у толпы вырывался единодушный жалобный стон: "О-о-о!"

"Тай и К°"! Каупервуд на секунду приостановился, услышав это имя,— вот и ему конец,— и тотчас же снова начал выкликать свои предложения.

Когда биржевой день закончился, Каупервуд протискался к выходу в разорванном сюртуке, со сбитым на сторону галстуком и расстегнутым воротничком, без шляпы — она куда-то запропастилась, но спокойный, трезвый и корректный.

— Ну, Эд, как дела?— осведомился он, столкнувшись с братом.

Тот был в таком же растерзанном виде. измученный и усталый.

— Милостивый боже,— воскликнул Эд, заправляя манжеты.— В жизни ничего подобного не видел. Я чуть было не остался нагишом.

— Удалось что-нибудь с городскими железнодорожными?

— Купил пять тысяч штук или около того.

— Что ж, теперь надо отправляться к "Грину" (это был один из лучших отелей Филадельфии с роскошным рестораном),— произнес Каупервуд.— Это еще не конец. Там сделки будут продолжаться.

Он разыскал Джо и Уингейта. и они ушли, по пути подводя итоги своим основным покупкам и запродажам.

Как он и предвидел, возбуждение не улеглось даже поздним вечером. Толпы народа все еще стояли на Третьей улице перед дверями "Джей Кук и К°" и других банков в надежде, что события еще могут обернуться благоприятно. Для биржевиков центр спора и лихорадочного волнения теперь переместился в отель "Грин", где вечером 18 сентября вестибюль и все коридоры были битком набиты банкирами, маклерами и спекулянтами. Собственно говоря, туда в полном составе перекочевала биржа. Что будет завтра? Чье банкротство на очереди? Откуда теперь возьмутся деньги? Вот что было у каждого в помыслах и на языке. Из Нью-Йорка то и дело поступали сообщения о новых банкротствах. Банки и тресты рушились, как деревья во время урагана. Всюду поспевавший Каупервуд, видя все, что можно было видеть, и слыша все, что можно было услышать, заключал сделки, считавшиеся на бирже противозаконными, но такие же, как заключали другие. Вскоре он заметил, что вокруг него крутятся агенты Молленхауэра и Симпсона, и заранее радовался при мысли, что основательно оберет их в ближайшие дни. Каупервуд еще не решил, станет ли он владельцем какой-нибудь городской железной дороги, но во всяком случае у него будет возможность приобрести таковую. По слухам и сообщениям, поступавшим из Нью-Йорка и других городов, он знал, что дело обстоит из рук вон плохо для тех, кто строил свои расчеты на быстром восстановлении нормальной обстановки. Каупервуду даже в голову не пришло уйти домой, пока здесь оставался хоть один человек, а уже светало.

Наступила пятница, предвещавшая немало роковых событий. Не станет ли она повторением пресловутой "Черной пятницы"? Каупервуд пришел в контору фирмы Уингейт, когда город еще только просыпался. Он заранее до мелочей разработал всю программу дня, чувствуя себя совсем по-иному, чем во время паники два года назад. Вчера, несмотря на неожиданность всего происшедшего, он "сделал" сто пятьдесят тысяч долларов и сегодня надеялся выручить не меньше, а то и больше. Невозможно наперед определить, сколько удастся нажить, думал Каупервуд, важно только, чтобы все члены его маленького объединения работали достаточно четко и беспрекословно ему повиновались. Многие узнали о своем разорении с самого утра, когда было объявлено банкротство фирмы "Фиск и Хетч", преданно сотрудничавшей с Куком еще в пору Гражданской войны.

В первые же пятнадцать минут после открытия банка у "Фиск и Хетч" было востребовано на полтора миллиона вкладов, и они оказались вынужденными тут же закрыть его. По слухам, вина за банкротство этой компании ложилась на правление Центральной Тихоокеанской железной дороги, возглавляемое Колинсом Хантингтоном, и железной дороги Чезапик — Огайо. Упорный натиск вкладчиков долго выдерживало Акционерное общество по кредитованию. Сообщения о новых крахах в Нью-Йорке непрерывно увеличивали панику, благоприятствовавшую Каупервуду; он все продавал по еще сравнительно высоким ценам и покупал уже по значительно более низким. К полудню он выяснил, что ему очистилось сто тысяч долларов. К трем часам эта сумма возросла втрое. Конец дня от трех до семи он потратил на подсчеты и приведение в порядок дел, а от семи до часу ночи (не успев даже пообедать) занимался собиранием сведений и подготовкой к завтрашнему дню. В субботу Каупервуд действовал с неменьшей энергией, в воскресенье снова подсчитывал, а в понедельник с самого утра уже был на бирже. В полдень выяснилось окончательно, что он (даже откинув известные убытки и сомнительные суммы) стал миллионером. Теперь перед ним открывалось великолепное будущее.

Сидя в конце дня за своим письменным столом и глядя в окно на Третью улицу, по которой все еще сновали биржевики, рассыльные и взволнованные вкладчики, он решил, что для него настала пора покинуть Филадельфию. Маклерское дело ни здесь, ни в каком-либо другом городе больше не интересовало его. Эта паника и воспоминание о катастрофе, случившейся два года назад, излечили Каупервуда как от любви к биржевой игре, так и от любви к Филадельфии. После долгих счастливых лет он был одно время очень несчастен в этом городе, а клеймо арестанта навсегда закрывало ему здесь доступ в те круги, в которые он хотел проникнуть. Теперь, когда его репутация дельца была восстановлена, когда он был помилован за преступление, которого он не совершал (Каупервуд надеялся, что все в это верят), ему не оставалось ничего другого, как покинуть Филадельфию и пуститься на поиски нового поприща.

"Если мне это сойдет с рук,— говорил он себе,— то надо поставить точку. Я уеду на Запад и займусь совсем другим делом". Он уже думал о городских железных дорогах, о спекуляциях земельными участками, о крупных индустриальных предприятиях и даже о разработке рудников, конечно, на вполне законном основании.

"Мне был преподан хороший урок,— подумал он, вставая и собираясь уходить.— Я так же богат, как прежде, а времени потеряно немного. Один раз меня поймали в капкан, больше этого не случится".

Он вел переговоры с Уингейтом о продлении работы на прежних началах, искренне намеревался отдаться ей со всей присущей ему энергией, но в мозгу у него то и дело вставала радостная мысль:

"Я миллионер, я свободный человек. Мне тридцать шесть лет, и передо мной еще долгая жизнь".

С этой мыслью он пошел к Эйлин, чтобы вместе с нею помечтать о будущем.

Всего три месяца спустя поезд, мчавшийся по горам Пенсильвании и равнинам Огайо и Индианы, вез на Запад миллионера, который, несмотря на свою молодость, богатство и отличное здоровье, опасливо думал о том, что его ожидает. После долгих всесторонних размышлений он пришел к выводу, что Запад богат разнообразными возможностями. Он внимательно изучал сводки нью-йоркской расчетной палаты, а также балансы банков, следил за тем, куда движется золото, и убедился, наконец, что оно в огромных количествах течет в Чикаго. Каупервуд был недюжинным знатоком финансов и понимал, что значит направление золотого потока. Там, куда он течет, процветает деловая жизнь, там все кипит; все находится в состоянии непрерывного роста. Теперь он хотел собственными глазами увидеть, чего можно ждать от Запада.

Через два года после того, как в Дулуте метеором блеснул молодой финансист, а деловой мир Чикаго стал свидетелем первых шагов хлебно-комиссионной конторы "Фрэнк Каупервуд и К°", занявшейся сбытом колоссальных запасов производимой Западом пшеницы, м~с Каупервуд, по-прежнему проживавшая в Филадельфии, не поднимая излишнего шума и, видимо, по собственному желанию, дала мужу развод. Время милостиво обошлось с нею. Ее материальное положение, недавно столь плачевное, выправилось, и она вновь жила в Западном квартале, по соседству с одной из своих сестер, в удобном и красивом доме — типичном особняке буржуа средней руки. Теперь она опять стала очень набожной. Ее дети — Фрэнк и Лилиан — учились в частной школе и по вечерам возвращались домой к матери. Большинство хозяйственных обязанностей в доме выполнял старый негр Симе. По воскресеньям Лилиан обычно навещали старики Каупервуды; материальные затруднения и для них остались позади, но оба они выглядели какими-то притихшими и утомленными,—ветер больше не надувал паруса их некогда столь счастливой жизни. У Каупервуда-старшего было достаточно денег, чтобы не тянуть лямку мелкого служащего, но не было больше желания устраивать жизнь. Он сделался старым, вялым и ко всему безразличным. Вспоминая почет и оживление, которое царило вокруг него в прежние годы, он чувствовал, что стал другим человеком. Ушли желанья, ушла смелость, оставалось только ждать смерти.

Иногда заходила к своей бывшей невестке и Ална-Аделаида Каупервуд, теперь служащая городского отдела водоснабжения. Она любила размышлять о непонятных превратностях жизни и с любопытством следила за карьерой своего брата, которому. как видно, самой судьбой предназначено было всегда играть первые роли, но отказывалась понимать его. Убедившись, что все, кто связан с ним, переживают падения и взлеты в зависимости от его успехов, она терялась в догадках, что же такое мораль и справедливость в этом мире. Существуют как будто для всех обязательные принципы — или люди только думают так? -Но больше видишь исключений из этих правил. Ее брат безусловно не руководствовался такими принципами, а между тем снова шел в гору. Что же это значит? М-с Каупервуд, его бывшая жена, осуждала его образ действий, но охотно пользовалась всеми благами его преуспевания. Как сочетать это с понятием этики?

Каждый шаг Каупервуда, все его дела и чаяния были известны Эйлин Батлер. Вскоре после его развода с женой, после неоднократных его приездов в Филадельфию и отъездов в тот новый мир, где он теперь развивал свою деятельность, они однажды, в зимний день, уехали вместе. Эйлин сказала матери, пожелавшей жить у Норы, что она полюбила бывшего банкира и собирается выйти за него замуж. Старушке пришлось удовольствоваться этим объяснением и дать свое согласие.

Так навсегда закончилась для Эйлин прежняя жизнь в старом, знакомом ей мире. Теперь ее ждал Чикаго — по словам Каупервуда, суливший куда более блестящее будущее, чем то, на которое они могли рассчитывать в Филадельфии.

— Разве это не замечательно, что мы, наконец, уезжаем?— спросила она.

— Во всяком случае это разумный шаг,— отвечал Каупервуд.

Существует рыба, научное название которой Mycteroperca Bonaci — в просторечии черный морской окунь; она заслуживает того, чтобы поговорить о ней в связи со всем, что было рассказано выше. Громадина, нередко достигающая двухсот пятидесяти фунтов веса, черный окунь живет долго и не ведая опасностей, ибо обладает удивительной способностью приспособляться к окружающей среде. Та хитрая штука, которую мы зовем созидательной силой и наделяем духом благости, по нашему представлению всегда устраивает жизнь в этом мире так, что в ней торжествуют честность и добродетель. Но вот, словно нам в назидание, природой сотворен черный морской окунь. Внимательно вглядевшись в окружающий нас мир, мы обнаружим ряд подобных ему, но менее коварных преступников: таков паук, ткущий паутину для беспечной мухи; такова прелестная Drosera (росянка), чья алая чашечка раскрывается, принимая в себя существа, пленившиеся ее красотой, и затем снова смыкается, чтобы поглотить их; или радужная медуза, простирающая свои щупальца, похожие на дивные лучи северного сияния, которая терзает и мучит все живое, попавшее в эти сверкающие тиски. И человек, сам того не подозревая, роет для себя яму, сам расставляет себе тенета. Иллюзия ослепила его, и вот он уже защелкнут капканом обстоятельств.

Mycteroperca, движущаяся в темных глубинах зеленых вод, служит ясным доказательством того, что созидательный гений природы лишен доброго начала, и это подтверждается на каждом шагу. Превосходство Mycteroperca над другими обитателями подводного царства заключено в ее почти невероятной способности к притворству, обусловленной пигментацией ее кожи. Преуспевшие в электромеханике, мы гордимся нашим умением в мгновение ока сменять одну великолепную картину другой, развертывать перед зрителем долгую чреду внезапно возникающих и вновь исчезающих видений. Но Mycteroperca еще более властно распоряжается своею внешностью. Тот, кто долго смотрит на нее, невольно поддается чувству, что перед ним фантастическое, сверхъестественное существо, так блистательна ее способность к обману. Из черной она мгновенно превращается в белую; землисто-бурая, вдруг окрашивается в прелестный зеленоватый цвет воды. Пятна, ее испещряющие, видоизменяются, как облака на небе. И нельзя не удивляться многообразию ее коварных уловок.

Лежа в иле на дне бухты, она может уподобиться этому илу. Укрывшись под сенью пышных водорослей, она принимает их окраску. Двигаясь в полосе света, она сама кажется светом, тускло мерцающим в воде. Ее умение уходить от преследования и нападать исподтишка поразительно.

С какою же целью наделила черного окуня этой особенностью всевластная и умная природа? Чтобы сделать его неспособным к обману? Или придать ему неизменяющуюся внешность, по которой его узнает любая бесхитростная и жизнелюбивая рыба? Или, может быть, при создании Mycteroperca природной были пущены в ход коварство, вероломство, лживость? Ведь ее можно принять за орудие обмана, за олицетворение лжи, за существо, которому назначено казаться не тем, что оно есть, изображать то, с чем оно не имеет ничего общего, добывать себе пропитание коварством, против которого бессилен даже самый могучий враг. И такое предположение будет правильно.

Можно ли, зная о существе, подобном Mycteroperca. сказать, что добрая, благодетельная, всевластная созидательная сила никогда не порождает ничего обманчивого и коварного? Или же вы ответите, что видимый мир, который нас окружает, только иллюзия? Но если так. то откуда же взялись десять заповедей, откуда взялась иллюзия справедливости? Отчего люди всегда мечтали о добре и какую пользу принесли им эти мечтания?

ДАЛЬШЕ >> Магический кристалл